— Дети, сегодня я прошу вас
вспомнить о таком понятии, как милосердие!
В ответ на эту просьбу половина
нашего класса весело заржала. Другая половина, та, у которой сохранились мозги,
насторожилась. И было, отчего. Я думаю, что в тот день это самое слово, —
«милосердие» — прозвучало в стенах нашего класса впервые за все семь лет,
которые мы провели в школе. Почему? Так уж получилось. Не говорят в нашем
классе такими словами.
А сегодня — с какой бы радости?
Клавдия, наша классная
руководительница, переминалась с ноги на ногу, ломала пальцы и закатывала
глаза. Если бы Клавдия была лет на двадцать моложе, то, наверное, в этот момент
напомнила бы нам (тем, кто способен мыслить сравнениями) героиню Тургенева.
Такого с ней на моей памяти еще не случалось — обычно, заходя в класс, она
сразу начинала истошно орать, и ни на какие романтические сравнения ее образ не
напрашивался.
Глядя на переминающуюся Клавдию, я
сразу подумал, что наш класс решили расформировать прямо сейчас, не дожидаясь
конца года. Все учителя нас давно этим пугали, и вот наконец — свершилось. Но
только при чем тут милосердие?
Наш класс называется «класс
коррекции» и, кроме того, имеет в своем названии замечательную букву «Е». 7 «Е»
класс — класс коррекции. Звучит, не правда ли? Восьмого «Е» класса в нашей
школе не предусмотрено, следовательно, наш класс расформируют в любом случае.
Часть моих одноклассников, я думаю, закончит свое образование после седьмого
класса и никогда уже учиться не будет, некоторые пойдут в 371-ю школу для
дебилов, некоторых (особо умных) возьмут в классы «В» и «Г», еще кого-то
родители сумеют пристроить в другие школы района. Витька с Митькой собираются
пожениться, Мишаню, должно быть, закатают в интернат, а Ванька Горохов говорит,
что брат нашел ему такое ПТУ, в которое берут после седьмого класса. Игорь
Овсянников собирается попытать счастья вместе с Ванькой, но, честно говоря,
ему, с его прилежанием и оценками, трудно на что-то рассчитывать.
— Сегодня, ребята, я хочу
представить вам нового ученика вашего класса… — разродилась наконец
Клавдия.
Ого! Страшно даже подумать, что же
это такое к нам пожаловало…
— Дак представьте же поскорее,
Клавдия Николаевна! Мы в нетерпении! — крикнула Маринка, которой надоело
пудрить прыщи на последней парте.
Маринке бояться нечего, с головой у
нее все в порядке, ее точно возьмут в «Г» класс. Если, конечно, она не выкинет
до конца года чего-нибудь этакого… А Маринка, она может.
Дверь словно бы сама собой
распахнулась, и из коридора въехала в класс инвалидная коляска с большими
блестящими колесами. Человек десять изумленно присвистнули. Я сам с трудом
удержался.
То есть не то чтобы мы инвалидных
колясок не видели или людей, которые на них передвигаются, — видели
сколько угодно — в метро, на вокзалах, в переходах, на перекрестках, ну, где
там еще нищие встречаются? Но чтобы вот так, в обычной, можно сказать, школе…
Как же они ее на третий-то этаж затащили?
— Знакомьтесь, ребята, Юра
Мальков. Будет учиться с вами. Надеюсь, вы поможете ему… Поможете привыкнуть и
адаптироваться к школе…
Впечатление, надо сказать,
получилось сильное. Никто из наших не гмыкал, не ржал, не свистел, не показывал
пальцем, не отпускал идиотских шуточек. Все это было впереди. Пока все молча
смотрели на Юру Малькова. А Юра Мальков смотрел на нас. И улыбался.
Потом Пашка Зорин встал из-за
последней парты, отодвинул стул рядом с собой и деловито спросил:
— Ты как, видишь хорошо? Или
тебе лучше вперед?
— Я хорошо вижу,
спасибо, — Юра улыбнулся еще шире и, ловко управляя коляской, покатился по
проходу к Пашкиной парте.
Клавдия выдохнула разом такую
порцию воздуха, словно собиралась надуть детский мячик.
— Ну, вот и хорошо, —
сказала она. — Потом познакомитесь поближе, а сейчас начинаем урок.
Достаньте тетради с домашним заданием…
Я быстро оглядел сидящих вокруг
меня. Не хочу хвастаться, но в пределах нашего «Е» класса я неплохой
экстрасенс, во всяком случае, простые мысли читаю на лицах безо всякого труда.
Судя по тому, что я прочел, домашнего задания ни у кого вокруг меня не было.
Клавдия за двадцать пять лет
педагогического стажа тоже, наверное, стала экстрасенсом. Она тяжело вздохнула
и сказала:
— Поднимите руки, кто сделал
задание!
Я поднял руку и, оглянувшись,
заметил еще две или три руки.
— Иглич, к доске! —
сказала Клавдия. — Антонов, Крылова — делаем упражнение 238. Остальные
болваны открыли тетради и внимательно слушают и записывают, что пишет Иглич.
Делать упражнение 238 я не
торопился. Гораздо интереснее было наблюдать за новеньким. Могучему Пашке
удалось раздвинуть столы и пристроить коляску так, что Юра легко мог писать на
столе. Но… С руками у Юры явно было не все в порядке. Он достал из сумки
тетрадь, взял ручку и, как-то нелепо выгибаясь, попробовал было начать работу.
Не вышло. Пашка что-то прогудел и слегка развернул Юрину коляску под углом. Так
дело пошло на лад. Судя по тому, что я видел, Юра лег на парту боком и писал
практически снизу вверх, как японец. Хотя японцы, кажется, пишут наоборот —
сверху вниз. Пашка сначала поглядывал на Юру с тревогой, словно ожидая, что он
сейчас рассыплется или еще что похуже. Пашку понять можно — у его предыдущего
соседа, Эдика, прямо на уроках случались эпилептические припадки, — но он
скоро успокоился и даже стал проявлять интерес к тому, что в Юриной тетрадке
происходит. Иногда что-то басом спрашивал, Юра коротко отвечал. В общем, нашли
общий язык. Это хорошо. Если Пашка будет защищать Юру, хотя бы на первых
порах, — того никто не обидит. Пашка глуп невероятно, но ему как-никак
пятнадцать лет, и кулаки у него с детскую головку. Кому, спрашивается, надо с
ним связываться?
Интересно все-таки, как Юра попал в
нашу школу, к нам в класс? И где был до этого? В 371-й школе? Но оттуда никогда
никого в нормальные школы не переводят. Там программы другие, ослабленные, а
Юре на вид столько лет, сколько для седьмого класса положено, — 12–13,
никак не больше. Может быть, он недавно заболел, а до этого учился в нормальном
классе? Но зачем же тогда его к нам-то пихнули?
Наша школа — огромная, в ней триста
учителей и полторы тысячи учеников. Стоит она на пустыре посреди новостроек и
вся напоминает чью-то (забыл, чью) мечту: здание из стекла и бетона, огромные
окна от пола до потолка, на полу — блестящий желтый линолеум цвета детского
поноса, на стенах нарисованы картины счастливого детства. В классах много
цветов с большими кожистыми листьями, в глазированных горшках. Не знаю, как они
называются, но один ботаник из старшего класса как-то объяснил мне, что эти
цветы растут в каких-то американских пустынях, где больше вообще ничего не
растет. Теперь я понимаю, почему они у нас в школе выжили и все заполонили.
Первые два класса в каждой
параллели — «А» и «Б» — гимназические. У них лучшие учителя, три иностранных
языка, а кроме того, им преподают всякие важные и нужные предметы, вроде
риторики и истории искусства. «Ашки» покруче, чем «бэшки», там больше зубрилок
и детей спонсоров. Классы «В» и «Г» — нормальные. Там учатся те, у кого все
более-менее тип-топ и в голове, и в семьях. В «В» скорее более, в «Г» — менее.
Мы — класс «Е». Можете себе представить. И это при том, что всех откровенных
дебилов нашего района сливают в 371-ю школу. Там — классы по 10 человек и
особые программы. Выхода оттуда нет никакого — только на улицу или в интернат
для хроников. Впрочем, у нашего класса коррекции перспективы тоже далеко не
блестящие.
И откуда же этот Юрик у нас взялся?
И зачем это ему?
Глава 2
На перемене Пашка выкатил Юрину
коляску в коридор, и все, кому было любопытно, ее обступили. Из других классов
тоже, естественно, подходили посмотреть. Наши вели себя осторожно (помнили про
милосердие), но почти сразу же произошел конфуз. Забежал со своего этажа
какой-то малыш-«ашка», класса так из второго, весь из себя, в тройке баксов за
двести, вычищенный-вылизанный, с лакированным портфельчиком, увидел Юрину
коляску, обалдел, пошлепал губешками, а потом и говорит: «Тебе денежку дать,
да? У меня сейчас нет, хочешь, яблоко возьми…» — то есть он, как и я
вначале, про нищих подумал. Ну, малыш, у него что на уме, то и на языке. А эти,
которые дети спонсоров, они вообще без комплексов. Все продается, все
покупается. У нас в класс «А» конкурс — шесть человек на место. А им за деньги
— на блюдечке. Думаете, они в свои шесть-семь лет ничего не понимают?
Ерунда, — вот что я вам скажу, — все они прекрасно понимают!
Девчонки на малыша зашикали, Пашка уже хотел его
пристукнуть легонько, даже руку приподнял, но тут Юра улыбнулся и говорит:
— Давай, пожалуй, яблоко.
Малыш заулыбался в ответ, достал из
портфеля яблоко. А Юра ему жвачку протягивает и спрашивает:
— Тебя как звать?
— Вадик. Только ты папе не
говори.
— Чего не говорить? — удивился
Юра. — Что тебя Вадиком зовут? Так он, наверное, знает…
— Нет, — помотал головой
Вадик. — Что я тебе сказал. Мне папа запрещает с чужими… о себе говорить.
— Ладно, — согласился
Юра. — Я, значит, Юра, а ты — Вадик. Но я никому не скажу, что мы с тобой
познакомились. Это наша — т-с-с! — тайна. Идет?
— Ага! — обрадовался
малыш, схватил жвачку и убежал.
К концу первого дня стало ясно, что
Пашке-дурачку Юрка — в полный кайф. Он с таким важным видом коляску катал, и
спрашивал у Юры что-то, и головой кивал, и учителя к нему в кой-то веки без
скрежета зубовного обращались: «Паша, Паша…». В общем, завел себе Юру и повысил
свой статус.
Еще выяснилось, что Юра может
передвигаться и без коляски, то есть ходить. Когда надо было переходить с этажа
на этаж, Юра с коляски слезал и сам шел по лестнице, цепляясь за перила. А
коляска складывалась и вообще оказалась не такой уж тяжелой, как мне показалось
сначала. Смотреть на ходящего Юру было тяжело, потому что он весь при этом
как-то дергался и пожимался. Я смотрел, а девчонки многие отворачивались. Пашке
и другим пацанам Юра сказал, что вообще-то он на коляске почти не ездит, а
ходит на таких специальных костылях, но сейчас для первого раза приехал на
коляске, чтобы никого видом своей ходьбы не пугать. Правильно, я думаю,
рассудил. Или подсказал кто. Пашка подумал и сказал:
— А чего — коляска? Тоже
транспорт.
Все окружающие заржали, а Юра
неожиданно встал с коляски, держась за стену, и предложил Пашке:
— Хочешь попробовать
покататься?
Пашка разинул рот от удивления и замотал
головой.
— Юрка, дай мне! Я
хочу! — разом завопили Таракан и Игорь Овсянников.
Тут до Пашки дошло, и он мощной
дланью легко отодвинул в сторону рвущихся к коляске:
— Кыш, малявки! Юрка мне
предложил… — Пашка осторожно, оглядываясь, опустил на кожаное сиденье свой
обширный зад и положил руки на блестящие обода колес. Лицо у Пашки было
взволнованное и торжественное.
— Поехали! — серьезно
сказал Юрка и взмахнул рукой. Никто, кроме меня и Маринки, не засмеялся. Юрка
внимательно поглядел на нас и, кажется, что-то про наш класс коррекции понял.
До конца перемены Пашка осваивал
Юркину коляску и к концу уже вполне лихо на ней носился и разворачивался. Сам
Юрка сначала стоял у стены, а потом уселся прямо на пол.
— Хочешь, стул принесем? Из
класса? — спросил Таракан, которому тоже хотелось покататься на
коляске. — Для тебя дадут…
— Спасибо, не надо, —
ответил Юрка. — Я вполне нормально сижу. Хотя лучше, конечно,
лежать… — он засмеялся, а Таракан смутился и куда-то убежал. Он у нас
чувствительный.
Смеялся и улыбался Юра часто и
хорошо. Да и вообще, если бы не его болезнь, был бы пацаном вполне
привлекательным, из тех, что девчонкам нравятся: глаза голубые, волосы
кудрявые, на вид мягкие, пальцы — тонкие и длинные. Про болезнь его,
естественно, тут же, чуть ли не после первого урока, спросили. Юра охотно
объяснил, что его болезнь называется ДЦП, болеет он с самого рождения и теперь,
можно сказать, в хорошей форме, потому и в школу пошел. Раньше, мол, было хуже.
Страшно даже про это «хуже» подумать. Но хорошо, что теперь — получше.
Глава 3
Дальше так и было. Юра иногда
приезжал в школу с коляской, иногда приходил на таких сложных костылях, в
которые вставлялись руки и локти. Всем, конечно, нравилось, когда коляска,
потому что он давал на ней кататься. А еще можно было стоять на запятках и
катиться вместе с Юрой, как на финских санках. Неловкий Мишаня как-то
разогнался и вместе с Юрой и коляской перевернулся прямо напротив кабинета
завуча. Я страшно испугался, что Юра еще покалечится (Мишане-то все равно, он с
детства деревянный — его хоть об дорогу бей), но все вроде бы обошлось, Юра
ушибся не сильно, не заплакал и Мишку ругать не стал. Правда, Пашка потом с
Мишаней немного «поговорил», но тот не очень и сопротивлялся — понимал, что
виноват. Сам Юра предпочитал костыли и вообще, как я заметил, старался больше
ходить и по-разному двигаться. Я думаю, что в его положении это и правильно.
Чем больше упражняешься, тем лучше получается.
Понятно, что почти сразу же Юру
стали дразнить. Передразнивали его походку, уродливые ужимки, когда он пытался
достать что-то, писали, как Юра, высовывая язык и нелепо вывернув локоть и
кисть. Дразнили, естественно, не все и в основном не из нашего класса, но ведь
придурки-то везде найдутся…
На поддразнивания Юра реагировал
удивительно: он смеялся. Да еще и передразнивал дразнильщиков. Вот как это
происходило. Идет, предположим, Юра на костылях по коридору. Сзади тут же
пристраивается хвост из двух-трех кретинов, которые идут так, чтобы Юра их не заметил,
и копируют его ужасную походку, иногда опираясь при этом на швабру. Еще
кретинов пятнадцать ржут. Юра потихоньку поглядывает назад, потом резко
оборачивается. Все кретины, естественно, застывают на месте. Юра говорит,
указывая пальцем:
— Не выходит, не выходит, не
выходит! И вовсе не похоже! Ты ногу не так волочешь, ты — вообще спотыкаешься,
а я этого никогда не делаю. Вот у тебя немного лучше, чем у них, но все равно
не так. Вставайте вот сюда, рядом. Смотрите на меня. Раз, два, три — пошли!
Ногой, ногой больше загребай! Смотри, как я делаю!
Сами понимаете, в другой раз эти
кретины Юру уже не передразнивали. Всем же хочется умными казаться.
Кстати, насчет ума. Не знаю, как
учителя, но я довольно быстро понял, что наша программа седьмого «Е» класса для
Юры — тьфу! Если бы не трудности с письмом, он бы мог и в «А» учиться. Как-то я
ему это сказал. Хотел приятное сделать. Он, как всегда, улыбнулся и говорит:
— Да брось ты, Антон! Сам же
понимаешь, что экстерьер у меня для гимназически-показательного класса
неподходящий. Я же урод. Да и пишу я, ты видел как. Так что меня вполне «Е»
устраивает. Куда лучше, чем дома сидеть. Да и вас я вроде тоже не очень
напрягаю. Так?
— Так, — согласился я. К
тому времени я уже понял, что с Юрой можно говорить начистоту, без всяких
скидок на его болезнь. — Может быть, ты и прав. Там, в «А», все такие
суперблагополучные, а мы — каждый по-своему урод. Тебе среди нас самое место.
— А почему ты здесь,
Антон? — спросил в свою очередь Юра.
— Я? — я задумался.
Хотелось ответить Юре правду, но как об этом коротко рассказать? Не будешь же
здесь, на лестнице, рассказывать историю всей своей жизни…
— Если не хочешь, не
отвечай, — сориентировался Юра.
— Да не то чтоб не хочу,
просто долго рассказывать, — я махнул рукой. — А если коротко, то
сначала я учился в «Б» классе, а потом меня сюда сослали. Можно сказать, за
поведение…
—
Что-то ты на хулигана не похож, — недоверчиво улыбнулся Юра.
—
Нет, нет, ты просто не знаешь, — я улыбнулся в ответ и заговорщицки подмигнул
Юре. — Я на самом деле ужасный хулиган. Только это с первого взгляда не очень
заметно.
В
целом Юра на удивление быстро вписался в наш «Е» класс. Хотя, конечно, чем-то
он очень от нас отличался. Например, Юра никогда не употреблял матерных слов и
морщился, когда кто-то матерился в его присутствии. Когда тут же были девчонки,
его вообще перекашивало. Впрочем, наши девчонки сами матерились почище пацанов,
так что так бы и оставаться Юре перекошенным, если б не Пашка. Пашка взял над
Юрой полное шефство, проникся всеми его потребностями и однажды, к изумлению
наших пацанов, потребовал, чтобы мы в Юркином присутствии не матерились.
—
Зоренька, а как же ты сам-то разговаривать будешь? — опешили мы. — Ты же, кроме
матерных слов и двух-трех стишков, которые еще в первом классе наизусть заучил,
ничего другого не знаешь…
—
Я пробовать буду, — серьезно сказал Пашка. — Мне Юрка объяснил: если я
материться не буду, то на это место другие слова сами заползут…
Хохот
был такой, что даже старшеклассники, которым мы вообще-то тысячу раз по фиг, из
коридора заглянули и спросили, что у нас такое происходит.
С
тех пор только ленивые или совсем отмороженные Пашку не дразнили.
—
Ну что, Зорька, слова-то хорошие ползут?
—
А они, когда заползают, не щекотятся? Ты же у нас щекотки боишься…
—
Если у тебя, Пашка, все лишнее убрать и на это место литературные выражения
поставить, то ты будешь прямо как Лев Толстой, только без бороды…
И
так далее в том же духе. Но Пашка, на удивление, не очень обижался, почти
никого не бил и действительно — пробовал. И других заставлял. Постепенно у нас
мата и правда поменьше стало. Я не в обиде. Мне даже понравилось. Хотя
некоторые чувства трудно выразить литературным русским языком. Я еще до Пашки
пробовал, поэтому знаю.
И
еще был один момент, который меня очень занимал и которого я в Юрке не понимал.
Он был слишком нормальным. Для такой-то болезни и такого состояния. Никто,
кроме него, в нашем классе не умел шутить над собой. Над другими — сколько
угодно. А над собой — нет. Юрка умел и делал это с удовольствием. Кроме того,
он спокойно относился ко всем своим неудачам. Все, кого я знаю, расстраиваются,
обижаются или психовать начинают, а Юрка просто пожимал плечами и начинал все
сначала. Такое создавалось впечатление, что за ним кто-то или что-то стоит. И
это что-то такое большое и такое надежное, что надежнее и быть не может. Он это
знает и поэтому такой спокойный. Так у малышей бывает, я сам видал. Сидит такой
карапуз у маминых ног, лопаткой в песочке ковыряется, и мордашка у него такая
спокойная-спокойная, довольная-довольная… Но у Юрки-то ведь явно не тот случай.
Какие у него песочки-лопатки? Родители крутые? Ничего подобного. Иногда они за
Юркой в школу заезжали, и мы все их видели. Ездят на ржавых «Жигулях», одеты
нормально, но без всякого шика… То есть для нашего «Е» класса то, что оба
родителя есть, нормальные и на машине ездят, — это, конечно, роскошь и счастье,
но вот если, к примеру, с «ашками» сравнить… Нет, не то! Я даже подумал, может,
Юрка в каких-нибудь хитрых богов верит, и они ему так помогают? Спросил
осторожно. Юрка только головой помотал.
—
Не знаю, — сказал. — Может, где и есть какой Бог, вон, сколько в него людей
верит, но я пока не встречал.
Вот
и я тоже не встречал. Хотя, конечно, интересно было бы. Я бы Его обязательно о
нашем «Е» классе расспросил и о своей матери, которая в Него очень даже верит,
и в церковь всегда ходит, и молится, и посты соблюдает.
Глава
4
Спустя
пару недель Юрка пригласил всех на вечеринку. Ух!
Где-то
и у кого-то звучит вполне нормально: пришел в класс новый пацан, огляделся и
устраивает для одноклассников вечеринку. Так сказать, вечер знакомств. У
«ашек», я слыхал, для таких вещей предки кафе арендуют, чтоб дома не заморачиваться
и не готовить жратвы. Нанимают опять же клоуна или массовика-затейника, чтоб
гости не скучали. Наверное, все это правильно. Но у нас!..
У
некоторых моих одноклассников дома такой сарай и такое амбре, что нормального
коротышку с ног еще при входе сшибает. К ним, конечно, ходить можно в любое
время дня и ночи, но кому это надо? Да и опасно, вдруг кто-то из предков или
гостей нечаянно разозлится? У некоторых (например, у меня) с матерью одна
комната в коммуналке на двоих (или даже на четверых, как у Ваньки), и там между
мебелью надо лазить, как в лабиринте из игры «Папа, мама, я — спортивная
семья». У третьих родители как увидят наших одноклассничков, так сразу двери на
все запоры запирают, побрякушки и деньги прячут, а разговаривать велят на лестнице,
и чтобы быстро. В общем, о таком, чтобы пригласить на вечеринку весь класс, мы
и слыхом не слыхали и даже не думали.
А
Юрке хоть бы что! Раздал всем отпечатанные на компьютере приглашения, а на них
такой смешной вихрастый пацан на костылях (вправду чем-то на Юрку похожий) и
ниже текст: «Юрий Мальков имеет честь…» и дальше дата, адрес, телефон… «Имеет
честь…» С ума сойти! Наши все притихли и даже смеяться-издеваться не стали.
Помолчат-помолчат, посмотрят на карточку, губами пошлепают и опять молчат.
Только
Маринка посмотрела на себя в зеркальце и задумчиво так сказала Стеше:
—
Платье у меня зеленое есть. Босоножки тоже… Но вот ведь черт! В кои-то веки раз
в гости идти, а у меня, как назло, опять прыщ на носу вылез!
Стеша,
как всегда, промолчала, а я не утерпел и утешил Маринку, сказав, что сегодня
только вторник, и до субботы прыщ успеет присохнуть. Если его не ковырять,
конечно. Маринка хотела стукнуть меня сумкой по голове, но промахнулась и
попала по загривку.
Пашка,
первым получив карточку, долго мялся, подбирал слова, а потом спросил у Юрки:
—
Может, мне пораньше прийти? Помочь чего? Прибрать там, переставить или по
хозяйству?
Чтобы
хорошо представить себе Пашку, прибирающегося в квартире и тем более
хлопочущего на кухне, нужно хоть раз побывать у Пашки дома. Я бывал, поэтому,
хоть и старался ржать потише, но все же получил от Пашки полновесный
подзатыльник.
Юрка,
конечно, про Пашкин быт ничего не знал, поэтому вопросу не удивился,
поблагодарил и согласился, что кое-какую мебель придется переставить и сильный
Пашка в этом процессе будет очень даже уместен. Пашка засиял так, как будто его
не мебель пригласили таскать, а приняли в футбольную команду высшей лиги.
К
концу дня ко мне подошла Витька (Митька, как всегда, маячил у нее за спиной) и
спросила, стоит ли им с Митькой к Юрке идти или надо вежливо отказаться. Я
понял, что Витька считает меня знатоком светского этикета, и даже немного
заважничал. Потом сказал Витьке, что вполне можно пойти, только стоит отобрать
у Митьки «Беломор», и не надо давать ему пить, если там вдруг окажется что-то
спиртное.
—
Что я, сам, что ли… небось! Чего, если… видали! — пробурчал Митька.
—
Да он понимает, — перевела Витька. — Ты еще вот что скажи: подарки надо?
Я
объяснил, что подарки дарят на Новый год, на именины, в день рождения, иногда
на Пасху и еще если в доме есть маленькие дети. В остальных случаях можно
обойтись. Витька облегченно вздохнула и подняла глаза к потолку, явно
запоминая, когда именно следует дарить подарки. Потом спросила:
—
А надеть?
Я
предложил Витьке нарядами особо не заморачиваться, а просто выстирать и
выгладить то, что есть.
—
Утюг… — печально сказала Витька.
—
Сломался… — откликнулся Митька.
—
Принеси завтра Ваньке, — предложил я. — Либо он, либо его брат точно починят.
—
Угу! — сказали Витька и Митька хором и отошли.
Юрке
я, конечно, ничего не сказал, но про себя сильно удивлялся: как это он на такое
решился? Или это была инициатива его родителей? Кто-то же прислал его с его
болезнью, коляской и костылями в нашу школу, да еще запихнул в наш класс… Может
быть, у них какая-нибудь особая методика воспитания, и в эту методику входят
вечеринки для всего класса?
Класс
у нас, правда, небольшой, всего девятнадцать человек, но все равно… Это же
одних тарелок и стаканов надо больше двадцати штук. Не говоря уж про еду…
Вечером того дня, когда Юрка приглашения раздал, я за ужином ради смеха спросил
у матери:
—
А что, мам, может, мне как-нибудь друзей пригласить? Тусанемся культурно… В комнате
у нас тесно, конечно, но можно мебель немного раздвинуть. Вечеринка, музыка…
туда-сюда…
Боже
мой! Мать потом до самой ночи все охала и говорила, повторяя все по много раз,
что где ж на такое денег взять, и что у меня за друзья, и вот она и дожила, о
чем ее все женщины на работе предупреждали, и вот я и начал гопничать…
Переубеждать и доказывать что-то в таких случаях совершенно бесполезно. Я сто
раз проклял свой эксперимент и в конце концов спрятался в ванной. Правда, в
десять часов пришел со смены дядя Володя и из ванной меня погнал, но мать уже
перегорела и только тихо причитала себе под нос. А к этому я давно привык и
умею внимания не обращать.
Комментариев нет:
Отправить комментарий